29

Пришли домой. Я с работы, а Варя из садика. На кухонном столе с вечера осталось и уже засохло небольшое пятно. Кто-то разлил немного компота. Варя с такими осуждающими интонациями, постукивая пальчиком по этому месту:

— Ай-яй-яй! Азъили! Ай-яй-яй!

Пытаюсь Варю заставить строить фразы подлиннее. Сидит, ест, я на ходу рифмую и прошу повторить:

— За стол Варя села и всю кашу съела, — а в ответ получаю: 

— Я Ваюша!

\ Подарили Варе в гостях мишу с Машей резинового, она не придала значения, а когда уходили домой, ей сказали, что это подарок, и игрушку можно забрать, она обрадовалась, всю дорогу его обнимала, возбужденно так объясняла: «мой миша».\

 Логопед делает ей массаж зубной щеткой. Она отбирает щетку и носовой платок:

— Дай, я сама!

С другим бы ребенком не обратила внимания, а тут аж дыхание у меня спёрло. Ведь этого «я сама», «моё» жду — не дождусь. Такая вот у нас жизненная веха.  Дождалась я вычленения себя из окружающего мира…

Чтобы было понятно, почему я считаю это достижением, приведу цитату из педагогической книжки.

«Кризис трех лет — это период в жизни малыша, когда он любой ценой должен доказать право на самостоятельность решений, на собственные желания и потребности, которые не зависят от воли взрослых, которые его окружают. Причем, если ребенку не удастся убедить в этом, в первую очередь, самого себя, в будущей жизни ему будет чрезвычайно трудно.»

Обычно после садика я тороплюсь домой. Даже если есть время для прогулки, то задерживаемся в нашем дворе. Варя же постоянно пытается остаться на территории сада, если гуляют другие группы — вообще трудно увести, бежит на площадки. Если торопимся, я беру за руку, не принимающим возражений тоном говорю: «Нужно идти домой!», объясняю почему. Иногда разрешаю немного побегать в саду, потом все равно увожу.

Сегодня вышли из сада — никого нет, мороз, дети в группах сидят. Варя вырывает руку, я отпускаю, отхожу чуть вперед, предлагаю догонять. Она заявляет «не», и бежит на ближайшую площадку. Я решаю провести эксперимент, что будет делать, если не отлавливать её как обычно. Прохожу немного вперёд по направлению к воротам и прячусь за стволом дерева. Наблюдаю.

Варя снимает рукавицы, идет на веранду, садится на скамейку. Довольная, аж сил нет. Сидит. Одна. Я терпеливо жду, знаю, что скоро замёрзнут руки. Никто ей не интересуется, встает, шагает по сугробам. Я прячусь. Проходящие мимо родители с детьми сначала переживают, что малышка одна, но увидев меня — улыбаются и докладывают, что ребенок ничуть не расстроен отсутствием мамы. Я отшучиваюсь.

Наконец слышу, зовёт меня. С нотками плача комментирует, что мамы нет. Жду, не сдаюсь. Не бегу вытаскивать её из сугроба, в котором она стоит. Попереживав, но не разревевшись, вдруг резко разворачивается, по своим же следам выруливает на дорожку, идет к выходу! Вижу её озабоченную мордашку. Жду.

Поравнявшись с моим деревом, обнаруживает меня и радостно улыбается. Выхожу, подает руки, надеваю ей рукавицы, идём домой. Идет сама, не отвлекаясь. Чуть отстала на узкой тропинке, я спрашиваю, мол, догонять будешь, или одна останешься? Ответ положительный, спешит домой. 

Может быть, мы сами создаем себе проблемы, не давая детям возможности выбора? Не попробовав таким вот образом проявить самостоятельность, как можно понять целесообразность маминых указаний и авторитаризма?

Приехали с Варей в Барнаул на поезде, сели в такси, выруливаем на проспект, она вправо-влево головой покрутила и заявляет:

— О! Банаул!

Сегодня дома, едем на новогодний утренник (в Барнауле были вчера). Опаздываем, опять на такси. Отъехали уже достаточно далеко от дома, она сообщает, кивая головой на окно:

— Уока! (это она Рубцовск так произносит, его в просторечьи Рубцовка зовут).

Кроме города, где она живет, Варя по просьбе называет свою улицу, номер дома, номер квартиры. 

Старший брат смотрит в компьютер, там онлайн показывают площадь революции, виден Кремль. Варя втискивается к нему на руки, бросает взглад на экран и говорит:

— Масва!